В ту ночь в Центральной Австралии у пересохшего русла Тодда юноша аранда сидел у огня с рассечённым боком. Кровь текла, дым вился, а старейшина шептал слова, которые здесь называют алтьерре — память Сновидения, в которой живут предки.
Имени юноши не записали — так бывает в полевых дневниках. Зато аккуратно занесли место: окраины тогдашнего Стьюарта (теперь Алис-Спрингс). Два чужих для этих мест человека, профессор биологии Мельбурнского университета Уолтер Болдуин Спенсер и начальник местной телеграфной станции Фрэнсис Джеймс Гиллен, наблюдали, как пепел из костра засыпают в свежий разрез, как на кожу ложится тёплый жир кенгуру, как тонкий шнур из человеческих волос стягивает повязку. Парня пододвинули ближе к дыму — здесь дым не только отпугивает злых духов и мух, он сушит, согревает и как будто укутывает тело в видимый покров. «Он сидел совершенно неподвижно и не издал ни звука», — отметят они потом в книге The Native Tribes of Central Australia (Macmillan, 1899).
Гиллен, привыкший к сухим сводкам телеграфа, внезапно обнаружил, что не может подобрать слова. Спенсер, вернувшись к тетрадям в палатке, будет перечёркивать фразы и снова начинать: как объяснить, что молчание здесь — тоже речь? Молчание держало напряжение, как струна, и от этого натяга — от общего дыхания — кровь будто бы слушалась и тоже стремилась остановиться. Утром юноша встал, взял копьё и, опираясь на него, прошёл через лагерь.
Позже в Лондоне рецензенты упрекнут Спенсера и Гиллена в излишней подробности. Но благодаря этим подробностям мы видим: это был не «экзотический варварский обряд», а практичная, отточенная веками медицина пустыни — где нет бинтов, но есть волосы; нет спирта, но есть дым эвкалипта; нет аптек, но есть община. В дневниках, ныне хранящихся в Museums Victoria, останутся рисунки узлов, схемы, заметки о том, как именно держать руку, чтобы пепел не обжёг, а согрел. И ещё останется их удивление: боль, разделённая на всех, становится мягче и перестаёт быть чужой.
Наверно, у того юноши был свой внутренний выбор. Можно стонать, можно бежать. Но то молчание — не про «терпи», а про «будь с нами». Когда всё вокруг скудно и хрупко, общность — единственная роскошь, которую нельзя растерять.
С точки зрения бежевой стадии спиральной динамики это история про первичное, телесное выживание. Бежевый мир мыслит кожей и дыханием: тепло–холод, голод–сытость, шум–тишина. Тёплый пепел, жир, дым и волосный шнур — инструменты, добытые из ближайшей среды; молчание и совместное присутствие — аналоги одеяла и целебного покоя. Боль превращается в стимул для создания и укрепления принадлежности потому, что она повышает шансы дожить до утра.
Есть ли рядом с вами люди, с которыми молчание лечит не хуже слов?
