Говорят, страну держат договоры и клятвы, но однажды ее удерживали на кольях — и часть людей вздохнула: наконец‑то порядок. Другая же, по старой привычке, стала прятать детей в подполье.
Влад III, сын члена ордена Дракона Влада II Дракула, вернулся в Валахию в 1456 году, уже вкусив чужого двора: мальчишкой он был заложником у османов в Эдирне, учился терпеть унижение и молчать. Имя «Цепеш» — «сажающий на кол» — он получит позже, когда страх станет его технологией власти. Румынский историк Николае Йорга писал, что он начал с войны против собственной привычки страны к раздору: в Пасху 1457‑го он собрал часть бояр в Тырговиште и казнил тех, кого считал предателями, остальных согнал на тяжелейшие работы к крепости Поенари. Жестокость была не вспышкой, а системой.
При нем грамота 1459 года впервые называет Бухарест резиденцией — удобной и для торговли, и для дозора на юг. Торговцы из Брашова (Кронштадта) вздрагивали: князь требовал пошлины и соблюдения местных правил, и если германские цехи спорили, он отвечал огнем на их заставы. Немецкие листки 1463 года, ранняя «медиа» Европы, рисовали из него чудовище, но — как замечают Раду Флореску и Рэймонд МакНэлли — они же предвосхитили современный спор о том, где кончается порядок и начинается террор.
11 февраля 1462 года он пишет королю Венгрии Матьяшу Корвину письмо, будто отчет ревизору: «Убито 23 884 турок и болгар» — и приписывает к цифре названия деревень. Флореску с МакНэлли приводят этот документ как образец холодного бухгалтерского учета насилия. В тот же год султан Мехмед II, завоеватель Константинополя, ведет на Валахию большую армию. Влад отвечает «Ночным налётом на Тырговиште»: по разным хроникам в ночь с 16 на 17 июня его отборные всадники ударили по османскому лагерю, метясь в шатер султана. Цель не достигнута, но паника — достигнута полностью. Город пах дымом, и, как вспоминал греческий историк Лаоник Халкокондилас, вокруг Тырговиште Мехмед увидел «лес из колов» — картину, от которой содрогались даже привыкшие к войне.
Что чувствовали люди? Одни радовались простоте правил. С тобой не станут долго судиться, если ты не крадешь. Легенда рассказывает о золотой чаше у фонтана, которую никто не осмелился взять. Другие жили на узком подоконнике надежды: если завтра муж не вернулся с заставы, лучше об этом не спрашивать. У каждой семьи был свой маленький «совет безопасности»: шепотом перед сном решали, ехать ли на ярмарку, стоит ли давать ночлег незнакомцу. Иногда страх сгущал цвета так, что даже добрые дела — наведение порядка на дорогах, пресечение работорговли — переставали согревать.
Осенью 1476‑го союзник и соперник — молдавский господарь Стефан Великий — помогает Владу вернуться на престол в третий раз. На радость сторонникам, ненадолго: в декабре, в схватке с людьми Басараба Лайоты, поддержанного османами, князь погибает. По свидетельствам хронистов, его голову отправили в Константинополь, чтобы выставить как доказательство победы. Дал ли ему страх власть? Да. Дал ли опору себе самому? Сомнительно.
Историки спорят доныне: был ли он чудовищем или сосредоточением отчаянной рациональности малой страны между империями. Турсун‑бей пишет о размахе казней, Иорга — о необходимости дисциплины на границе. Можем не любить методы, но понимаем контекст: XV век суров, а между Будапештом и Стамбулом редко спрашивали о правах человека. И все же, где‑то в тени Поенари, как мне слышится, жил незримый вопрос, с которым наши века так и не справились: если порядок достигается через ужас, что происходит с теми, кто его обеспечивает, и кем становимся мы, когда молча соглашаемся?
